![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Entry tags:
Моя Москва. Калитники.
На свет я появился, как сейчас помню, в Родильном Доме № 1, имени Клары Цеткин. Какие последствия имело это событие – пока точно не известно. Но проблемы с моим появлением возникли сразу – Меня отвезли к бабушке, на Среднюю Калитниковскую, потому как маленькая квартирка на Домниковке, где меня сразу прописали, была перенаселена.
Бабушка жила в старом, частном бревенчатом доме, которыми и была застроена вся Средняя Калитниковская улица. Дом был ещё дореволюционным, купеческим. Но моя бабушка никогда не была его владелицей. Домовладелец был ещё жив и жил в том же домике. Его все боялись и звали коротко – «Дед». Какое имя он носил на самом деле, я не помню.
Бабушка снимала часть дома очень давно. Воспоминания об этом доме у меня смутные – беленая русская печка, громыхающий в корридоре умывальник, в который заливалась вода, приносимая с колонки. Колонка на улице – это отдельная тема, вызывающая тёплые воспоминания своей зимней обледенелостью. Вода в ней была очень вкусной, но круглый год холодной, до того, что зубы сводило. Доставляло удовольствие пить прямо из мощной струи, пополам с напором воздуха.
В этот домик приходил мой прадед, живший где-то неподалеку. Он навещал своих четверых внуков, до тех пор, пока не съездил однажды на Сухаревский рынок за табачком и не сгинул бесследно в Вологодских лагерях. Но это всё было ещё задолго до моего рождения…
Здесь прошло детство моей матери. Ещё до войны во дворе дома был сарайчик-загон, в котором держали козу. Кур я ещё застал, а вот козу – уже нет. Двор был огромен. Тут, уже при мне, была какая-то инвалидная скорняжная мастерская. Сколько помню, посреди этого двора лежали навалом доски, по всему двору были раскиданы разноцветные ленточки-обрезки кожзаменителя, а окружен он был сараями. Что там выпускали, я не знаю. Скорее всего, какие-нибудь ширпотребовские дамские сумочки и кошельки.
Когда-то, тоже задолго до моего рождения, тут обитали ломовые извозчики. Лошадиные стойла, обломки телег сохранились до моего детства и наряду с обрезками кожзаменителя составляли дворовые игрушки моего детства. Почему-то я в детстве завороженно рассматривал старые тяжелые дубовые ворота, в два человеческих роста, висевшие на старинных кованных петлях. Петли смазывались дёгтем, хотя я не припомню, чтобы эти ворота когда-нибудь были открыты. Только калитка, такая же мощная и дубовая. И то – на кованном же крючке. Казалось бы, как далеки от меня ломовые извозчики по времени, а оказывается, всё не так уж и далеко. Как-то однажды меня поразила связь времен, когда я где-то вычитал, что Алексей Толстой, будучи в Париже, не только встречался с Дантесом, убившим Пушкина, но и жал его руку. Удивило не то, что он пожал ему руку, а соприкосновение таких далеких и разных эпох. Связь между ними оказалась теснее, чем казалось.
В этом доме во время войны, моя мать, которой ещё не было и 10-ти лет, шила и клеила погоны. Причём, выполняла две нормы – за себя и мою бабушку. В то карточное время, погоны клеили пшеничной мукой высшего сорта. Из сэкономленной муки бабушка иногда пекла фантастическое лакомство - «хворост». Сэкономленная мука и клейстер были серьёзным продовольственным подспорьем для семьи бабушки с четырьмя детьми.
Козу выводили пастись на луг, рядом с Калитниковским прудом. Там, её вероятно, нашел какой-то козел и среди зимы появились козлята. Чтобы они не замёрзли, их, совсем маленьких, взяли в дом и они были живой игрушкой для моей матери, её сестёр и брата. Дети. И те, и другие. Однажды, один козленок неудачно скакнул и ударившись головой об угол стола, упал замертво. Слёз было море. Бабушка быстро его освежевала и наделала котлет – небывалое лакомство для того военного времени. Но никто так и не смог есть эти котлеты из свежей козлятины – козлёнок стал уже членом семьи. Так и остальные козлята все были проданы на рынке. При полном отсутствии мяса, есть их никто не мог.
Конечно, мои отрывочные воспоминания этого дома имеют более позднее происхождение. Что и как там было сразу вскоре после моего рождения я, естественно, не помню. Всё, что лежит в моей памяти, связанное с Калитниками – это результат поездок к бабушке в гости. Кстати, эту бабушку, Елизавету Дмитриевну, мы, трое её внуков, звали не иначе, как «Другоймамой». Вот именно так, в одно слово. Повелось это с моего старшего двоюродного брата. Его родители жили тоже неподалеку, в 5-ти(!) метровой комнатке большой коммунальной квартиры. С появлением на свет ещё одного моего двоюродного брата, разместиться в этой комнатушке не было никакой возможности. Поэтому он, как и я позже, был отправлен жить к Елизавете Дмитриевне и потому прозвал её «Другой Мамой». А мы, малыши, уже только подхватили это прозвище, даже поначалу не понимая его смысла.
Помню громадный бабушкин иконостас. Это был явно не домашний иконостас, а церковный. Вернее часть церковного иконостаса – весь дома не поместился бы. Откуда он взялся в домике? Что-то слышал, что он был спасён и взят на хранение из какой-то разрушенной церкви…. Не помню, чтоб бабушка была сильно набоженной. В церковь ходила и меня водила, но не помню её дома крестящейся. Когда домик ломали, иконы отнесли в церковь, что на Калитниковском кладбище. Кстати, в той же церкви окрестили во младенчестве меня и моих братьев.
Комнатка тоже была маленькая. Свободного места было маловато. Больше всего места занимала русская печь. И ещё дубовый круглый стол со старым диваном, с высоченной спинкой и валиками по бокам. А ещё был телевизор. Лучший по тем временам, "Темп" со стабилизатором напряжения.
В доме всегда пели канарейки. Их, как и рыбок, держал мой дядя, инвалид войны – благо «Птичий рынок» был рядом. Это я помню дядю, как инвалида Великой Отечественной, но он не всегда был таковым. Аквариумные рыбки и «кенара» были его давнишним увлечением. Я подолгу разглядывал диковинных аквариумных рыбок, сложных названий которых никогда не мог запомнить. В отдельном аквариуме плавал огромный красный вуалехвост.
Была ещё всеобщая любимица дворняжка Нелька, дожившая до глубокой старости уже на новой квартире. Признавала за хозяина только моего дядю. Как-то, уже в её преклонные года, я решил её погладить. И хотя она была уже совсем слепая, узнала чужую руку, возмутилась, и чуть не покусала меня. Дядя долго её успокаивал – она разволновалась не на шутку. Но руку его узнала, успокоилась….
У дяди был отгорожен закуток от основной комнаты. Закуток был вытянутый в длину, такой узкий пенал в котором помещались только кровать и тумбочка. Под кроватью складывались его этюды. А некоторые, особенно удачные, висели на стенах.
Помню вату, наложенную между двойных окон. Вату накладывали во многих домах. То ли это было связано с утеплением окон, то ли с украшательством. На эту вату посыпали ещё блестки и конфетти, что круглый год напоминало о зиме и Новом Годе. Окна комнаты, их было два и третье в дядином закутке, выходили на школу и угол кирпичного дома с трубой от котельной, на другой стороне улицы. Улица была пустынна и была патриархально древней, зеленой и тенистой, с разнокалиберными домами, но чем-то удивительно схожими – дом в три окна, высокий забор, мощные ворота с отдельной калиткой.
Между старым Калитниковским клабищем, появившемся несколько веков назад, после очередной эпидемии чумы, и «Птичьим рынком», сразу через перекрёсток от домика, был скверик с клумбой, в котором меня выгуливали. Скверик этот сохранился и поныне. А сразу за ним начинался пруд, который существует и сейчас. Я ещё помню время, когда на его берегах паслись не только куры, утки и гуси местных жителей, но козы и свиньи. В нём ловили рыбу, купались, мальчишки постарше катались на плотах. В пруд по слухам ночами сваливали тела репрессированных. На самом деле, их в пруд не сваливали, а хоронили в овраге, у края кладбища, без всяких могил. Теперь этот овраг полузасыпан и тоже стал территорией кладбища с уже относительно новыми могилами. На этом кладбище похоронены все мои родственники по материнской линии. А в том овраге могила моего детского приятеля, Сережки Ткаченко, спортсмена-гимнаста, непоседы. Он уже в юности полез в окно общаги, к девчушке, на 9-ый этаж по водосточной трубе и где-то на уровне 8-го сорвался вниз. А может труба не выдержала…
Тут меня в детстве похитили, спящего, прямо с коляской. Я почему-то плохо спал ночью и мама, положив меня в коляску, пошла со мной гулять на пустынную улицу, в надежде, что на свежем воздухе я быстрее засну и чтоб своими криками я не мешал спать остальным. Пьяная компания соседа, музыканта оркестра Большого театра, подъехав на машине, вырвали меня у мамы и вместе с коляской загрузив в машину уехали. Это шутка у них такая была. Мама чуть не лишилась чувств. Переполошилась вся улица: небывалое дело - ребенка украли! Но быстро нашли и всей улицей сделали внушение. Однако, осадок, как говорится, остался...
Домик сломали в 1963 году. Когда бульдозер зацепил своим ножом угол дома, старинная бревенчатая кладка долго не поддавалась. Бульдозер упорно пыхтел, скользя гусеницами по земле, но всё же свернул угол дома. Из клубов вековой пыли посыпались револьверы, винтовки и патроны, спрятанные кем-то в стене дома ещё во времена революции. Все ещё в смазке, грамотно упакованные и готовые к употреблению. Вызванные саперы обнаружили даже пулемет «Максим». "Дед"-домовладелец к тому времени уже умер и кто спрятал этот арсенал – осталось загадкой. Но ею не слишком и интересовались. Саперов туда вызывали ещё раз, когда стали копать фундамент под новый дом – во дворе обнаружили неразорвавшуюся немецкую авиабомбу, времен Великой Отечественной. Все уже и забыли, что она упала и не разорвалась ещё во время фашистских налётов на Москву и её, ушедшую в землю, тогда присыпали землёй.
Сейчас на месте того домика стоит стандартная пятиэтажка, в которой живут мои друзья, мои первые телевизионные учителя. Я там последнее время стал редко бывать. Надо бы их навестить….
Тот самый дворик. Где-то здесь покоится присыпанная бомба, но об этом никто не помнит.
Нелька
(продолжение следует)
Бабушка жила в старом, частном бревенчатом доме, которыми и была застроена вся Средняя Калитниковская улица. Дом был ещё дореволюционным, купеческим. Но моя бабушка никогда не была его владелицей. Домовладелец был ещё жив и жил в том же домике. Его все боялись и звали коротко – «Дед». Какое имя он носил на самом деле, я не помню.
Бабушка снимала часть дома очень давно. Воспоминания об этом доме у меня смутные – беленая русская печка, громыхающий в корридоре умывальник, в который заливалась вода, приносимая с колонки. Колонка на улице – это отдельная тема, вызывающая тёплые воспоминания своей зимней обледенелостью. Вода в ней была очень вкусной, но круглый год холодной, до того, что зубы сводило. Доставляло удовольствие пить прямо из мощной струи, пополам с напором воздуха.
В этот домик приходил мой прадед, живший где-то неподалеку. Он навещал своих четверых внуков, до тех пор, пока не съездил однажды на Сухаревский рынок за табачком и не сгинул бесследно в Вологодских лагерях. Но это всё было ещё задолго до моего рождения…
Здесь прошло детство моей матери. Ещё до войны во дворе дома был сарайчик-загон, в котором держали козу. Кур я ещё застал, а вот козу – уже нет. Двор был огромен. Тут, уже при мне, была какая-то инвалидная скорняжная мастерская. Сколько помню, посреди этого двора лежали навалом доски, по всему двору были раскиданы разноцветные ленточки-обрезки кожзаменителя, а окружен он был сараями. Что там выпускали, я не знаю. Скорее всего, какие-нибудь ширпотребовские дамские сумочки и кошельки.
Когда-то, тоже задолго до моего рождения, тут обитали ломовые извозчики. Лошадиные стойла, обломки телег сохранились до моего детства и наряду с обрезками кожзаменителя составляли дворовые игрушки моего детства. Почему-то я в детстве завороженно рассматривал старые тяжелые дубовые ворота, в два человеческих роста, висевшие на старинных кованных петлях. Петли смазывались дёгтем, хотя я не припомню, чтобы эти ворота когда-нибудь были открыты. Только калитка, такая же мощная и дубовая. И то – на кованном же крючке. Казалось бы, как далеки от меня ломовые извозчики по времени, а оказывается, всё не так уж и далеко. Как-то однажды меня поразила связь времен, когда я где-то вычитал, что Алексей Толстой, будучи в Париже, не только встречался с Дантесом, убившим Пушкина, но и жал его руку. Удивило не то, что он пожал ему руку, а соприкосновение таких далеких и разных эпох. Связь между ними оказалась теснее, чем казалось.
В этом доме во время войны, моя мать, которой ещё не было и 10-ти лет, шила и клеила погоны. Причём, выполняла две нормы – за себя и мою бабушку. В то карточное время, погоны клеили пшеничной мукой высшего сорта. Из сэкономленной муки бабушка иногда пекла фантастическое лакомство - «хворост». Сэкономленная мука и клейстер были серьёзным продовольственным подспорьем для семьи бабушки с четырьмя детьми.
Козу выводили пастись на луг, рядом с Калитниковским прудом. Там, её вероятно, нашел какой-то козел и среди зимы появились козлята. Чтобы они не замёрзли, их, совсем маленьких, взяли в дом и они были живой игрушкой для моей матери, её сестёр и брата. Дети. И те, и другие. Однажды, один козленок неудачно скакнул и ударившись головой об угол стола, упал замертво. Слёз было море. Бабушка быстро его освежевала и наделала котлет – небывалое лакомство для того военного времени. Но никто так и не смог есть эти котлеты из свежей козлятины – козлёнок стал уже членом семьи. Так и остальные козлята все были проданы на рынке. При полном отсутствии мяса, есть их никто не мог.
Конечно, мои отрывочные воспоминания этого дома имеют более позднее происхождение. Что и как там было сразу вскоре после моего рождения я, естественно, не помню. Всё, что лежит в моей памяти, связанное с Калитниками – это результат поездок к бабушке в гости. Кстати, эту бабушку, Елизавету Дмитриевну, мы, трое её внуков, звали не иначе, как «Другоймамой». Вот именно так, в одно слово. Повелось это с моего старшего двоюродного брата. Его родители жили тоже неподалеку, в 5-ти(!) метровой комнатке большой коммунальной квартиры. С появлением на свет ещё одного моего двоюродного брата, разместиться в этой комнатушке не было никакой возможности. Поэтому он, как и я позже, был отправлен жить к Елизавете Дмитриевне и потому прозвал её «Другой Мамой». А мы, малыши, уже только подхватили это прозвище, даже поначалу не понимая его смысла.
Помню громадный бабушкин иконостас. Это был явно не домашний иконостас, а церковный. Вернее часть церковного иконостаса – весь дома не поместился бы. Откуда он взялся в домике? Что-то слышал, что он был спасён и взят на хранение из какой-то разрушенной церкви…. Не помню, чтоб бабушка была сильно набоженной. В церковь ходила и меня водила, но не помню её дома крестящейся. Когда домик ломали, иконы отнесли в церковь, что на Калитниковском кладбище. Кстати, в той же церкви окрестили во младенчестве меня и моих братьев.
Комнатка тоже была маленькая. Свободного места было маловато. Больше всего места занимала русская печь. И ещё дубовый круглый стол со старым диваном, с высоченной спинкой и валиками по бокам. А ещё был телевизор. Лучший по тем временам, "Темп" со стабилизатором напряжения.
В доме всегда пели канарейки. Их, как и рыбок, держал мой дядя, инвалид войны – благо «Птичий рынок» был рядом. Это я помню дядю, как инвалида Великой Отечественной, но он не всегда был таковым. Аквариумные рыбки и «кенара» были его давнишним увлечением. Я подолгу разглядывал диковинных аквариумных рыбок, сложных названий которых никогда не мог запомнить. В отдельном аквариуме плавал огромный красный вуалехвост.
Была ещё всеобщая любимица дворняжка Нелька, дожившая до глубокой старости уже на новой квартире. Признавала за хозяина только моего дядю. Как-то, уже в её преклонные года, я решил её погладить. И хотя она была уже совсем слепая, узнала чужую руку, возмутилась, и чуть не покусала меня. Дядя долго её успокаивал – она разволновалась не на шутку. Но руку его узнала, успокоилась….
У дяди был отгорожен закуток от основной комнаты. Закуток был вытянутый в длину, такой узкий пенал в котором помещались только кровать и тумбочка. Под кроватью складывались его этюды. А некоторые, особенно удачные, висели на стенах.
Помню вату, наложенную между двойных окон. Вату накладывали во многих домах. То ли это было связано с утеплением окон, то ли с украшательством. На эту вату посыпали ещё блестки и конфетти, что круглый год напоминало о зиме и Новом Годе. Окна комнаты, их было два и третье в дядином закутке, выходили на школу и угол кирпичного дома с трубой от котельной, на другой стороне улицы. Улица была пустынна и была патриархально древней, зеленой и тенистой, с разнокалиберными домами, но чем-то удивительно схожими – дом в три окна, высокий забор, мощные ворота с отдельной калиткой.
Между старым Калитниковским клабищем, появившемся несколько веков назад, после очередной эпидемии чумы, и «Птичьим рынком», сразу через перекрёсток от домика, был скверик с клумбой, в котором меня выгуливали. Скверик этот сохранился и поныне. А сразу за ним начинался пруд, который существует и сейчас. Я ещё помню время, когда на его берегах паслись не только куры, утки и гуси местных жителей, но козы и свиньи. В нём ловили рыбу, купались, мальчишки постарше катались на плотах. В пруд по слухам ночами сваливали тела репрессированных. На самом деле, их в пруд не сваливали, а хоронили в овраге, у края кладбища, без всяких могил. Теперь этот овраг полузасыпан и тоже стал территорией кладбища с уже относительно новыми могилами. На этом кладбище похоронены все мои родственники по материнской линии. А в том овраге могила моего детского приятеля, Сережки Ткаченко, спортсмена-гимнаста, непоседы. Он уже в юности полез в окно общаги, к девчушке, на 9-ый этаж по водосточной трубе и где-то на уровне 8-го сорвался вниз. А может труба не выдержала…
Тут меня в детстве похитили, спящего, прямо с коляской. Я почему-то плохо спал ночью и мама, положив меня в коляску, пошла со мной гулять на пустынную улицу, в надежде, что на свежем воздухе я быстрее засну и чтоб своими криками я не мешал спать остальным. Пьяная компания соседа, музыканта оркестра Большого театра, подъехав на машине, вырвали меня у мамы и вместе с коляской загрузив в машину уехали. Это шутка у них такая была. Мама чуть не лишилась чувств. Переполошилась вся улица: небывалое дело - ребенка украли! Но быстро нашли и всей улицей сделали внушение. Однако, осадок, как говорится, остался...
Домик сломали в 1963 году. Когда бульдозер зацепил своим ножом угол дома, старинная бревенчатая кладка долго не поддавалась. Бульдозер упорно пыхтел, скользя гусеницами по земле, но всё же свернул угол дома. Из клубов вековой пыли посыпались револьверы, винтовки и патроны, спрятанные кем-то в стене дома ещё во времена революции. Все ещё в смазке, грамотно упакованные и готовые к употреблению. Вызванные саперы обнаружили даже пулемет «Максим». "Дед"-домовладелец к тому времени уже умер и кто спрятал этот арсенал – осталось загадкой. Но ею не слишком и интересовались. Саперов туда вызывали ещё раз, когда стали копать фундамент под новый дом – во дворе обнаружили неразорвавшуюся немецкую авиабомбу, времен Великой Отечественной. Все уже и забыли, что она упала и не разорвалась ещё во время фашистских налётов на Москву и её, ушедшую в землю, тогда присыпали землёй.
Сейчас на месте того домика стоит стандартная пятиэтажка, в которой живут мои друзья, мои первые телевизионные учителя. Я там последнее время стал редко бывать. Надо бы их навестить….
Тот самый дворик. Где-то здесь покоится присыпанная бомба, но об этом никто не помнит.
Нелька
(продолжение следует)